– Ты! – проревел он. – Ты!
Райко вскрикнула и едва не лишилась чувств, все затаили дыхание, Хирага упал лицом в пол, униженно скуля и подвывая, и упираясь пятками в стену, чтобы броситься и схватить сержанта за ноги. Но тот вдруг разразился:
– Ты – позор для кухни, а вы, – он круто повернулся к Райко, которая от ужаса вжалась спиной в стену; Хираге между тем удалось вовремя остановить свой отчаянный бросок. – Вам должно быть стыдно, что такое все перепачкавшееся в дерьме отродье, как он, допущено в кухню для богатых людей. – Твердым, как железо, большим пальцем ноги он пнул пачкуна в основание шеи, и Хирага взвыл от настоящей боли; парик едва не слетел с его головы, он в панике схватился за него, накрыв голову руками. – Избавьтесь от него. Если этот мешок со вшами будет здесь или в Ёсиваре после захода солнца, я закрою ваш дом за грязь! Побрейте ему голову! – Еще один пинок, и он вышел наружу.
Никто не шевельнулся, пока не был подан сигнал, что все спокойно. Но и после этого все двигались с опаской. Вбежали прислужницы с нюхательными солями для Райко, которая, с трудом переставляя ноги, удалилась, поддерживаемая под руки с обеих сторон. Слуги при кухне тем временем помогли Хираге подняться на ноги. Ему было очень больно, но он не подавал виду. Он тут же разделся, прошел туда где жили слуги, и вымылся. Он долго и нещадно тер себя, изнемогая от омерзения – ему только-только хватило времени, чтобы опустить руки в ближайшее ведро с испражнениями, вымазаться и бежать поближе к огню, чтобы обсохнуть.
Когда он был частично удовлетворен, он, не одеваясь, прошел в свой домик, чтобы вымыться еще раз, теперь уже в горячей воде, уверенный, что никогда в жизни не будет снова чувствовать себя чистым. Райко перехватила его на веранде, еще не вполне оправившись от пережитого.
– Прошу прощения, Хирага-сама, нас не успели предупредить, но самураи в том саду… горячая вода и банная прислужница ждут вас внутри, однако теперь, прошу прощения, возможно, вам стоит уйти. Слишком опасно…
– Я дождусь Кацумату, потом я уйду. Он хорошо заплатил вам.
– Да, но блю…
– Бака! Это ваша вина, что нас не предупредили вовремя. Если произойдет еще одна такая ошибка, ваша голова покатится в корзину!
Сердито хмурясь, он вошел в баню, где прислужница рухнула на колени и поклонилась так быстро, что ударилась головой об пол. – Бака! – прорычал он, все еще не придя в себя после полного испуга и не избавившись от мерзкого привкуса страха во рту. Он сел на крошечный табурет, подставив прислужнице спину. – Шевелись!
Бака, в ярости подумал он. Все бака, Райко бака, но не Кацумата – он не бака, он снова оказался прав: без этого дерьма я был бы мертв или, еще хуже, схвачен живым.
Эдо
Вечерние сумерки были хлопотным временем для обитателей Ёсивары Эдо, самой большой и лучшей во всем Ниппоне – лабиринте крошечных улочек и красивых мест на краю города, занимающим почти двести акров, где Кацумата и другие сиси, или ронины, могли надежно спрятаться – если их принимали.
Кацумату принимали с особым почтением. Деньги не были для него проблемой. Он заплатил обслуживавшей его девушке за съеденные суп и лапшу и не спеша направился к дому Глицинии, все в той же личине бонзы, хотя теперь он приклеил усы и был одет несколько иначе: подкладки на плечах делали их шире, одеяние было богаче.
Повсюду зажигались разноцветные фонари, подметальщики в последний раз проходились по тропинкам и садам, заканчивались новые композиции из свежих цветов. В чайных домиках и гостиницах, знаменитых и не очень, гейши, куртизанки и мамы-сан мылись и одевались, оживленно беседуя и готовясь к веселью сегодняшней ночи. В кухнях кипела работа, мужчины рубили и нарезали кубиками мясо, готовили соусы, сладости, украшения и котлы самого отборного риса, потрошили рыбу и втирали в нее маринады.
Много дружелюбного смеха. Там и тут – горе, кто-то плачет, думая о назначенных клиентах или незнакомцах, которых должно встречать и принимать с улыбками и смехом, и ублажать – их, а не молодых возлюбленных, по которым тоскуют многие сердца, и только одна мечта остается, чтобы их оставили в покое и позволили уснуть. Как всегда, мамы-сан и старшие, более опытные куртизанки успокаивали юных девушек, повторяя ту же истину, которую Мэйкин сейчас втолковывала Тёко, ученице Койко, заливавшейся слезами перед своей первой ночью в качестве куртизанки:
– Вытри слезы, Лунный Лучик, прими без раздумий печальное непостоянство жизни, прими то, что лежит впереди, смейся со своими сестрами, наслаждайся вином, и пением, и красивыми нарядами, смотри на луну или на цветок и плыви по реке жизни, как полая тыква плывет по течению. Ну а теперь беги к себе.
Я не принимаю того, что Кацумата имел достаточно оснований, чтобы предать мою Койко, думала Мэйкин с болью в сердце. Не было никакой нужды компрометировать мою драгоценную присутствием этой женщины-сиси, какой бы храброй она ни была! Этому нет оправдания. Хуже того, он был бака, что погубил такой дивный источник влияния и секретной информации от собственной тени Ёси, глупо, глупо, глупо! Однако сделанного не воротишь. С этим покончено. Прими свой собственный совет, Мэйкин: плыви по течению, в конце концов, какое все это имеет значение?
Я понимаю то, что это имеет значение. Койко была важна для всех нас, и не в последнюю очередь для Ёси, который теперь беспощадно преследует всех сиси.
Мама-сан снова уселась перед зеркалом. Ее отражение уставилось на нее. Макияж, более густой, чем обычно, больше не скрывал теней под глазами и опускавшихся книзу морщин, прочерченных тревогой.
Я принимаю также и то, что я ужасно постарела с того момента, когда сёя прервал нас – Райко и меня – с одиннадцатого дня Двенадцатого месяца, последнего месяца, последнего дня моей жизни. Всего лишь тридцать три дня прошло, а я выгляжу как старая карга, которой уже давно перевалило за обычные для нашей жизни пятьдесят лет. Тридцать три дня слез, целое озеро слез, когда я была уверена, что слезы мне не грозят, что давным-давно я выплакала их все, по любовникам, которых едва помню, по тому единственному, кого я до сих пор могу почувствовать, ощутить его запах, вкус на губах, по кому до сих пор томлюсь – мой нищий юный самурай, который покинул меня так внезапно, не оставив письма, не сказав ни слова на прощанье, покинул ради другого дома увеселений и другой женщины, забрав с собой немного денег, которые я скопила, и осколки моего разбитого сердца, которые он выбросил в придорожную канаву. А потом были еще слезы по моему маленькому сыну, погибшему в огне в доме своих приемных родителей; его отец, старый и богатый торговец, бросил меня, как и его предшественник, мое самоубийство не увенчалось успехом.